Слово "инфантильный" сегодня превратилось почти в оскорбление. Бросаешь, не задумываясь над смыслом, фразу "это инфантильный поступок!", - и с легкостью взмываешь на пьедестал "взрослой позиции".

Чаще всего "наследить" этим словом, как хлебными крошками, готовы те, кто боятся, как огня, собственной инфантильной самости – бессознательной, конечно.

Будто бы эти взрослые хотят затолкать в слово "инфантильность" весь свой стыд, чтобы вырвать его с корнем – и поспешно бросить в другого, пока тот не успел опомниться. Ведь здесь такое же правило, как и с белым халатом - кто первый успел.

Инфантильность сегодня уже что-то вроде позорного клейма, в форме соски-пустышки. Но многие люди, обвиняемые близкими в инфантильности – в терапии начинают ощущать, что в этой кажущейся простоте – не всё так просто…

Давайте разбираться.

Инфантильными – частями самости – в психоанализе называют части психического аппарата, которые впервые обнаруживают себя благодаря Другому - в тотальной беспомощности и абсолютной зависимости от него.

Проще говоря, инфантильная самость – это весь младенец, не способный выжить без матери. Звучит уже – и страшно, и стыдно, – если подумать, что прямо сейчас внутри вас (и меня) есть не просто мнестический след такого состояния, но и часть самости, аутентичная в своей инфантильности.

Всякое говорящее существо начинает свой путь в инфантильной позиции. Всякое психическое развитие – это итог преодоления ужасов и тревог от состояния инфантильной беспомощности и уязвимости.

Только благодаря модификации (а не отбрасыванию) этих тревог – может появиться часть, именуемая в обиходе "взрослой".

Но беда в том, что многие люди эту взрослость обретают не в опыте личностного развития, а воображают, будто она, словно, квалификация или аттестат – автоматически положена по статусу родительства. Такая соблазнительная фантазия усваивается в детстве: ведь для ребенка любой родитель – Взрослый. Сложные аспекты сепараций, идентификационных стадиальных спиралей, психической автономии, Эго-интеграции, принятия ограничений реальности и своих собственных, перипетий объектной любви и проч., – усвоить в норме на примере собственных родителей повезет далеко не всем.

Для многих потерянных в сложностях человеческих и семейных отношений детей – собственное родительство становится, подчас, единственным "надежным" ориентиром и способом повзрослеть. Чтобы сбросить с себя гнет родительских требований, или отомстить (бессознательно, разумеется) родителям за свое детство, ежедневно демонстрируя им "как надо было" на примере своего "абсолютно счастливого ребенка", или просто разрешить себе то, что неосознанно, но глубоко запрещено – пока "своих не заведешь".

"Взрослость" – это психическое свойство, а родительство – это роль, позиция, место. Можно занимать родительскую позицию и без детей, например, по отношению к подчиненному, партнеру, другу и даже собственному родителю. Но, вероятнее всего, это будет что-то симптоматическое, про невроз.

Позиция наблюдающая, оценивающая трезво, но без морализаторства, наделенная критикой реальности, толерантностью к собственным недостаткам и ограничениям другого – она взрослая, но не родительская.

Родительская позиция – господская позиция. Позиция некритическая, подчиняющая, довлеющая, если хотите. Она про безусловную власть, а не безусловную любовь. Любить не на условиях генетических долженствований, а на основании психической зрелости – это про переход от расщепления к интеграции, про желание партнерства или родительства не от дефицита или нужды - а из интереса и жажды нового опыта с Другим, как другим, а не с нарциссической нехваткой себя самого. Про пресловутого "внутреннего взрослого", хоть я и не люблю таких понятийных упрощений.

Родительская позиция без внутренней зрелости может быть соблазнительной и соблазняющей: как буквально – к деторождению, так и к другим авторитарным формам человеческих взаимоотношений.

Обычное дело, когда травмированный ребенок, не справившись с ощущением зависимости, уязвимости и извечной нужды в Другом – вытесненной или отрицаемой – спешит стать родителем сам, чтобы "покончить с инфантильностью". Но этого не происходит от перемены мест означающих: ребенок – родитель, без внутренних превращений того, что ими означено.

В родительство, как в седло мчащегося мимо скакуна, поспешно или, напротив, запоздало - травмоопасно запрыгивать лишь для того, чтобы с убаюканной колыбельными совестью – "забыть" о тревоге ребенка внутреннего, выпростав её всю в ребенка внешнего.

Сновидения о падающих с неба самолетах, или те, где непременно нужно спасти умирающего птенца или котенка - у которого и лапка сломана, и глазик вытек; стремление к благотворительной, волонтерской работе по спасению обделенных и брошенных; неизбывный страх надвигающейся извне катастрофы; фобический страх за состояние своего здоровья или здоровья близких – вот лишь несколько упрощенных частных примеров того, какие формы может принимать тревога за состояние той самой инфантильной части самости, которую человек забросил.

Вздрогнув - отвернулся, стараясь как можно быстрее стереть все следы отчаянной младенческой беспомощности и ужаса словно бы неминуемой смерти, когда лицо матери растворяется в темноте… О, этого ни в коем случае не может быть во мне - я же "взрослый"!

И человек начинает фетишизировать взрослость, превращая её в последний бастион перед лицом катастрофической тревоги. Становясь родителем – он "окапывается" в этой позиции, превращая ее в психическое убежище, где в качестве заложника спроецированных инфантильных тревог удерживается психика собственного ребенка.

Если маме жизненно важно воспроизводить сценарий, где она будет оживлять "оставленную в руинах" инфантильную часть самости, если она не может думать об этих "руинах", а способна только проигрывать спасение этой немыслимой части себя, размещенной теперь в собственном ребенке – разве он в состоянии противиться столь сильному материнскому желанию? Он обречен "удовлетворять" мать в этом желании – предоставляя ей возможность спасть себя через него.

И ребенок будет болеть - чтобы она лечила его; станет чрезмерно зависимым - чтобы она ощущала потентность и могущество своей взрослости; застревать в развитии, инфантилизироваться - чтобы мама могла бесконечно "доращивать" его до вожделенной взрослости, конечно же, без шанса реализовать это в реальности. Ведь если её ребёнок окончательно повзрослеет - это будет значить, что единственная связь с собственной израненной и брошенной в беспомощности инфантильной частью будет для неё навсегда утрачена…

Ребенок – всегда "симптом" своей матери. Это не оценочное высказывание, это данность: так все мы обретаем свою уникальность, свой талант – в преодолении травм, в том числе, унаследованных.

И вообще речь здесь не о родительстве, а о том, что избыточная культивация взрослости и рьяная отстройка от инфантильности – могут говорить об утрате контакта с очень важной ядерной частью себя. Той, что боится даже вспомнить, как всматривалась в черный прямоугольник зимнего окна, дрожа всем телом от ужаса, потому что уже три часа, как стемнело, а мама все еще не вернулась домой с работы.

Можно быть главой семьи из трех поколений, материально обеспечивая два десятка детей, внуков и даже правнуков - но обнаружить себя в инфантильной зависимости от их пиетета-на-грани-ужаса и то, что никто их них не способен удалиться от "гнезда" даже на расстояние соседнего города.

А можно выпорхнуть из гнезда в 17 лет, уехать за тысячи километров, зарабатывать больше мужа - но худеть, стричься и рожать - под его вкусы.

В несуществующей идеальной вселенной неплохо бы прежде познакомиться с самим собой: изнанкой своих желаний, своей сексуальности; тревогами, симптомом; принять и для начала полюбить дурно пахнущие в отношении общественных экспектаций или зудящие до боли собственные проявления – без отнекивания, изворачивания в противоположность, а то и вовсе - аутистической инкапсуляции или полного стирания вместе со способностью думать и чувствовать. А уж потом - пробовать любить кого-то еще, и начинать желательно с того, кто не будет связан с вами пуповиной.

И только убедившись, что внутренний младенец бессознательного "вышел из комы" - мечтать о безусловности детско-родительской любви, которая обусловлена на самом деле больше всякой другой, без права на выбор или хотя бы выход.